Это трудноописуемое состояние, когда ты наелся всем в своей жизни по горло, не находишь в делаемом, ощущаемом, чувствуемом, понимаемом ни малейшего смысла и значения, и тебе абсолютно нечем это заменить – идти некуда. И это звенит грубым колокольным набатом во всем твоем существе, бесконечно повторяясь: «Идти некуда, идти некуда, идти некуда…» Что бы ты ни делал, куда бы ни шел – всюду одно: «Это не мое, идти некуда…» Из такого состояния осознаваемый путь один – в петлю.
Так и со мной случилось. Начало 90-х. Я был в Крыму по службе, руководил стажировкой курсантов школы сержантского состава. Ездил по пограничным заставам Крымского побережья и контролировал работу местного командования с курсантами-стажерами, распределенными по этим заставам. Пик описываемого мною состояния пришелся на время, когда я был в районе Судака. Там есть развалины Генуэзской крепости, которые стоят на обрыве, с большой высоты резко спускающегося к морю. Вокруг – такой же ландшафт, те же обрывы, степные просторы, море.
Я не знаю, что меня вывело однажды вечером туда – на побережье. Я не помню, где я шел и куда. Помню только свое состояние полного отрешения и какой-то решимости покончить со всем этим наконец-то. Помню, как вышел на обрыв. Было уже довольно сумеречно. Я стоял лицом к морю. Вниз уходил отвесный склон, далеко внизу плескалось море, слышен был шелест волн, накатывавшихся на камни. Помню звезды. Редкие перистые росчерки облаков не скрывали их яркого бесконечного сияния. Помню ветер и ком в горле – то ли от ветра, дувшего прямо с моря в грудь, в лицо долгими потужными порывами, то ли от тоски своего неизбывного состояния потерянности, никчемности, ненужности всему этому, самому себе. Мыслей не было. Уже никаких. Было только ощущение чего-то разрешающего – развязки всего…
Я поднял руки, распахнул их к звездам, к морю, к ветру. Слезы заливали лицо. Кажется, я кричал, надрывно, хрипло, как кричат не имеющие звонкого голоса – почти без звука, лишь напряжением связок… Меня уже не было здесь – один лишь шаг – вот уже он… и все…
— Эй, певец, мать твою!
Сквозь голенище сапога засаднило резкой болью от удара чем-то по ноге.
— Что за ария? Ты чо, мудила, тут трепыхаешься? Порядок не признаешь? Хозяев не уважаешь?
Следующий удар пришелся в бок, затем куда-то под ухо. Затем еще и еще. Напор был бешенным. Меня тупо и зло избивали. Не было ни сил, ни возможности понять, что происходит, сориентироваться, увернуться. Поначалу даже и не хотелось. Время тянулось в каком-то пьяном мареве. Слышал только всхлипы собственного тела и понимал, что убивают…
Четко звякнуло в голове, хрустнули зубы, горло залило, закупорило колким, теплым, сладким… Дыханье перекрыло, начался кашель, кашель, кашель…
«Воздуха!» О, я помню этот крик сознания откуда-то из такой глубины своего существа, которого я до сих пор еще не постиг!
И вдруг все прекратилось. Я понял, что стою на карачках, обхватив голову руками, и надрывно кашляю, хриплю и кашляю. Но появилось, как будто проснулось, мое я, то, что хочет жить, умеет думать, умеет бояться и драться за себя. И ему, представляете, ему стало дико обидно!
Я стоял на коленях, склонившись головой к земле, боком к обрыву, а слева от меня, метрах в трех, на корточках сидели три человека. Сидели и, молча, как будто с удивлением, смотрели на меня. Мне хватило одного мгновенного взгляда, чтобы оценить эту ситуацию.
Мои палачи были, что называется, местные. В центре тощий, длинный, жилистый, самый сильный и телом, и духом. У него нет сомнений, у него есть цель, всегда, он лидер, насильник, самец. Справа небольшого роста крепыш, почесывающий грудь пятерней, с сигаретой в зубах, пофигист. Такому что скажут – делает со страстью и удовольствием, пока толпа делает. Слева толстун, весь в поту, запыхался, но удовольствие получил. Этому на дармовщинку да за чужим плечом – только дай.
Но и ситуация эта длилась недолго.
— Какого хрена?! Что встали?! Добивай его, еще оклемается! – это тощий, вожак, его надо выбивать первым. Начали подниматься…
Какая интересная штука – время. Порой за годы не понимаешь простого, не можешь найти свое место, разобраться в сути. А порой в мгновения решаешь задачи с кучей производных, и не надо думать – само все делается как по писанному.
Следующие мгновения и были такими – для меня, не для них…
…Когда начал соображать в естественном, привычном времени, оценил, что один еще шевелится, куда-то пытается уползти, двое – трупы. В таком положении думанье – не помощник: закрутит, засосет, начнет развиваться – тут и до жалости недалеко, до угрызений совести, до сожаления, до морали. А затем что – тюрьма, правдоискательство? Не из них ли, по большому счету, ища выхода, я здесь очутился?..
Нет! Я не потому не смог уйти, что не нашел выхода! Я не смог уйти, потому что его нет! Не нужно выходить!
Это не было озарением в известном чувственном смысле его восприятия. Я не прозрел, не объял единой мыслью все сразу, как это бывало не раз до сих пор. Это состояние нельзя описать никак. Потому что все, кто что-то делает с уверенностью, что можно вот только так и никак иначе, сказали бы, что это оно и есть. Нет. Я чувствовал и делал не так, как они, но именно «никак иначе» есть название этому… – через несколько минут передо мной было три трупа.
Я падал на колени человеком. Встал с колен я уже совсем иным созданием. Этому не было названия, но у этого неизречимого была суть, которую я ощущал всем собой, без деления на мысли, чувства и тело, без деления на я и окружающее, без деления на время и пространство. Я купался в этом ощущении и по привычке еще хотел его запомнить, еще боялся его потерять…
Но боялся не только я. Бывшее теперь мной ощущение никак не мешало заметить свидетеля происходящего: недалеко от места случившегося, у огромного камня, скорее скального обломка, прижавшись к нему боком, сидела девочка-подросток. Она таращила на меня свои, еле видные в сумерках, глаза и скулила. Занудно так, с всхлипом, просто сидела и скулила. Я повернулся к ней и сделал шаг. Она завыла, громко, надсадно, визгливо, на одной ноте, противно…
«Никак иначе» – даже думать не надо – никак иначе, и все тут: я просто сел на корточки, где стоял. Пять секунд, десять, может, чуть больше. Она вдруг как будто поперхнулась, замолчала. Еще пять секунд. Понял – она меня услышит.
И снова «никак иначе»:
— Они больше не будут тебя насиловать, проводи их, как у вас принято, я ухожу.
Я говорил и слышал, что говорю, и понимал, что говорю то единственное, что прекращает эту историю навсегда, что делает ее продолжение для меня невозможным: меня не будут искать, мне нечего опасаться, девочка ничего обо мне не скажет никому никогда.
«Никак иначе» – я поднялся, обошел место драки, нашел свой планшет, фуражку, подошел к краю обрыва.
— Спасибо!! – как орудийный залп, как гром в тысячи тонн выплеснулось из меня в сторону моря, в сторону неба, звезд, в сторону прошлого… И с этим «спасибо» улетело все, что было для меня раньше важным, весомым и, вместе с тем, непосильным – мое бывшее я, весь его мир.
Я понял, что нашел себя. Я ощутил – есть, куда идти…